Ким Балков БАЙКАЛ - МОРЕ СВЯЩЕНННОЕ (отрывок из романа) В июльский полдень тих Байкал и синеок, волны едва шевелятся на легком нешаловливом ветру, а по берегу камни светятся, возьмешь самый малый из них, поднесешь к глазам - и чудное увидится, будто в камушке, на самом дне, плещется байкальская волна, синеокая, и солнышко играет на острых зазубринках. Я люблю разглядывать эти зазубринки, есть острые, как бритва, а есть и другие, не такие колючие и шершавые, проведешь ладонью по их поверхности - и какой-то ласковый холодок ощутишь, и теплое чувство подымется в груди, и мысли унесутся далеко- далеко... И скоро исчезнет это чувство, придет другое, горькое. Тихо вокруг, и ничто не помешает увидеть себя среди людей, которых ни разу не встречал в жизни, но которые почему-то сделались близкими и понятными, да нет, не во всем, конечно, да и есть разве люди, что могли бы сказать про кого-то: я все про него знаю? В такие минуты я словно бы не принадлежу себе, и все, что было со мною вчера или позавчера, забывается, и я живу какою-то другою жизнью, и вижу огромное море и людей на берегу моря, не знающих, что их ждет через час-другой, в изодранной, обожженной одежде, толпятся на берегу, кричат, показывая руками на полыхающую тайгу, на студеное море.... И я не сразу понимаю, что случилось, а потом и сам делаюсь жалким и не знаю, где спасение... Через минуту-другую приблизится огонь, злой и яростный, который уже не остановить, а море не пускает к себе, холодное и тоже злое, саженные торосы глядят сурово, вселяют в людей ужас. - Господи, сгинем же!.. И это не крик, а стон, вырывается из сотен глоток и, многократно повторясь в разреженном воздухе, делается тоньше, пронзительнее, и не скоро еще пропадает, однако ж только затем, чтобы родить другой стон, еще более страшный. - От неразумения своего и смерть примем, потому как согрешили противу земли, не понимая ее и не пущая в свое сердце. Но я не хочу умирать, и те, возле меня, почти обезумевшие, из глоток которых рвется стон уже и не человеческий, а какой-то протяжный и дикий, быть может, так кричит марал, застигнутый волчьей стаей, тоже хотят жить, и я говорю об этом высокой женщине, которая стоит рядом со мною, да нет, не говорю, а кричу исступленно, с мольбою, и тогда, помедлив, она говорит негромко: - Ладно, спытаем... Авось да простит Байкал-батюшка, укажет путь-дороженьку?.. Мы еще не вышли на спасительный берег, и неизвестно, выйдем ли, силы уже на исходе, и ужас теснится в груди, а уж кто-то стоит у меня за спиной и произносит с усмешкой: - Эй, ты, сомлел, однако?.. Я долго не приду в себя, а потом с удивлением смотрю на старика-бурята и не пойму: отчего мы одни тут, на берегу, а где же все остальные?.. Бывает, и спрошу, а потом скажу и про свое видение, и он сделается грустным, вздохнет: Люди и по сию пору не умеют жить в согласии с миром, бывает, что идут про него. То и худо. И я так думаю и с болью смотрю на байкальские волны, и уж не кажутся они могучими, все одолевающими, а слабыми, и пожалеть их не грех, чудится, всяк может обидеть, рассекая острой ли хребтиной мотобота, гниющей ли мякотью топляка, словом ли злым. И тогда мне нестерпимо хочется, чтобы люди поняли мою душевную тревогу, но рядом никого нету. Впрочем, отчего же нету? Иль я забыл про старика, иль он и впрямь, в скором времени растворится в пространстве, и уж не отыщешь его нигде?.. А как же мы все на земле без него? Не осиротеем ли, не растеряем ли и вовсе то малое, теплое и нежное, что еще имеем в душе, не зачерствеем ли сердцем, не закаменеем ли в недобром упрямстве, освободясь в своих деяниях от необходимости оглядываться на того, кто сделался живым укором, пришедшим из глубины веков, не застудим ли и вовсе слабую совесть, ежечасно неся гибель сущему на земле, не сделаемся ли уже при жизни глухими к земной боли истуканами посреди белых негреющих дней?.. Я хочу верить, что этого не случится. Я очень хочу верить. Я стою и смотрю на байкальские волны, а потом медленно иду в тихую вечернюю неооглядь. А море все плещется, большое, грустное... священное.